Летом 1936 года в испанском Марокко вспыхнул вооруженный мятеж объединенных в испанскую фалангу фашистских группировок против республиканского правительства. Активно поддерживали мятежников Германия и Италия, видя свою задачу в оказании помощи франкистам, которые, по их мнению, воевали против «антинациональных сил» и Коминтерна. В меморандуме МИД Германии (октября 1938 г.) говорилось, что стратегические и политические цели требуют «сделать все возможное, чтобы позволить Франко добиться быстрой победы» и «обеспечить тесную зависимость Испании от оси Берлин — Рим»[1]. Франция, Англия и США, ссылаясь на международное право, объявили о своем невмешательстве. Советский полпред в Лондоне И.М. Майский впоследствии писал: «Чемберлен глубоко враждебен коммунизму и СССР. Ему совершенно не по силам перешагнуть через эту вражду ради создания единого фронта миролюбивых держав даже в целях защиты Британской империи. Больше того, он считает, что германский и итальянский фашизм смогут еще пригодиться английской буржуазии в качестве тарана в борьбе с «коммунистической опасностью», идущей с востока. Вот почему вся его внешнеполитическая установка базируется не на сопротивлении агрессорам, а на сделке с агрессорами за счет третьих стран, если возможно, то и за счет СССР»[2].
В середине 1930-х годов стало очевидно, что мир в Европе находится под угрозой. Гражданская война в Испании явилась в этом отношении критическим моментом, так как она выявила планы фашистской Италии и нацистской Германии. «Поскольку жертвами агрессии, очевидно, могли стать западные демократии, где нашли себе приют эмигранты и где они имели возможность открыто высказываться, эмигрантская элита не могла игнорировать эту опасность. Международная безопасность России также находилась под угрозой. Как русскому зарубежью следовало реагировать на возможное вторжение в Советский Союз такого экспансионистски настроенного и жестокого врага, как нацистская Германия? Этот вопрос породил волну сомнений среди эмигрантов»[3].
Гражданская война в Испании наглядно, на практике показала возможную расстановку сил и определила отношение эмиграции к войне с фашизмом.
Из среды русских офицеров-эмигрантов происходило пополнение иностранных легионов. Именно там требовались люди, имевшие военный опыт и одновременно не имевшие средств к существованию. В иностранных легионах русские легионеры считались наиболее «дисциплинированной и боеспособной, и наиболее ценимой частью»[4]. Именно факт службы русских эмигрантов в иностранных легионах, учитывая их антикоммунистические настроения, позволяет считать вполне вероятной версию об определяющей роли русских эмигрантов в контрреволюционном мятеже и гражданской войне в испанских колониях. Так, в августе 1936 года в харбинской газете «Наш путь», отражавшей взгляды «Российской фашистской партии», было опубликовано интервью с испанским профессором Е. Афенисио под заголовком «Испанское восстание подняли русские эмигранты, чины иностранного легиона в Марокко». «Вы знаете, кто поднял восстание у нас, в Испанском Марокко? — продолжал профессор. — Это сделали, как я совершенно убежден, ваши русские эмигранты. Убеждение мое основывается на том факте, что, во-первых, я только 35 дней назад видел моих друзей, приехавших перед моим отъездом из Марокко, которые мне передавали о замыслах иностранного легиона, где русские составляют наибольший процент как солдат, так и офицеров, а с другой стороны, и теми настроениями, которые окружали русских в Испании. Первые события, какие я знаю из телеграмм, начались в Мелилле и Цеуте, гарнизонах испанского Марокко, где как раз стояли части, исключительно состоящие из русских эмигрантов... Как известно, в последнее время у нас к власти пришел «народный фронт», находящийся под влиянием Москвы. Красные командиры были фактически руководителями политики Мадрида. Поэтому красные, которые уже давно косились на белых эмигрантов, в последнее время подняли вопрос об их выселении из пределов Испании вовсе. Русских же в самой Испании живет немного, но в колониях — достаточно большое число. Они все были связаны узами симпатии с нашими националистическими организациями, в частности, им очень сочувствовал генерал Кальво Сотело, который был убит незадолго до поднятия восстания. Русские эмигранты платили красным такой же ненавистью и всячески старались уже давно уговорить своих испанских друзей выступить против красных комиссаров. Русские при этом делились своим опытом в борьбе с большевиками, и к их мнению очень прислушивались в военных наших кругах. Поэтому я убежден, что восстание в Марокко, которое перекинулось сейчас и на континент, дело рук ваших соотечественников, которые первые предоставили в распоряжение восстания свою реальную силу в лице полков нашего иностранного легиона»[5].
Вооруженное восстание испанских военных против республиканского правительства вызвало понимание у русской эмиграции не только в колониях, но и в других европейских странах. Отношение к участию в военных действиях белоэмигрантов на стороне генерала Франко было не однозначным. «Конечно, все наши симпатии и пожелания успеха должны быть на стороне Испании Франко», — утверждал А.И. Деникин. Но, наряду с этим, он подчеркивал, что в Испании нет России и русскую кровь следует поберечь для своего отечества. К нему неоднократно обращались за советом, и он каждый раз подчеркивал свое отрицательное отношение к участию в чужой гражданской войне[6]. Однако, многие считали гражданскую войну в Испании не только «родственной» гражданской войне в России по духу и задачам, но и ее логическим продолжением в борьбе с мировой коммунистической угрозой. И в России, и в Испании главным своим долгом они видели борьбу с красными. Таким образом, победа над красными в Испании, по их мнению, давала надежду в будущем на победу над красными в России. Известно, что офицеров из «Русского общевоинского союза» (РОВС) и «Русского национального союза участников войны» (РНСУВ) и офицеров войск генерала Франко называли белыми, по аналогии с Белой армией[7].
Для переговоров с Франко об условиях переброски военных эмигрантов и участии их в боях против республиканцев выезжал в Испанию генерал Шатилов, который активно сотрудничал с немецко-фашистской разведкой. Вербовку и отправку эмигрантов в Испанию вели члены организации «Братство русской правды»[8].
Позднее для помощи генералу Франко был сформирован русский добровольческий отряд. Сегодня известно о 72 русских эмигрантах добровольцах-франкистах в рядах Национальной испанской армии. Они прибыли в Испанию из разных стран, но большинство — из Франции. Один из участников военных действий писал: «При первой же возможности взялись за ружья, чтобы не на словах, а на деле бороться с врагами нашей Родины»[9].
Корреспондентом журнала «Часовой» в русском добровольческом отряде был журналист капитан В.В. Орехов. При его представлении генералу Франко каудильо отметил, что он высоко ценит заслуги белого движения в борьбе с большевизмом. Но, несмотря на это, первоначально российским эмигрантам пришлось доказывать, что они непримиримые враги коммунистов. Так, в военном эмигрантском журнале «Часовой» в сентябре 1936 года писалось, что русские добровольцы доказали испанцам, «что Россия это не СССР, как это все почти здесь считали до их прибытия, и что русский и коммунист — не одно и то же!»[10].
Первыми в Испанию из Африки прибыли генералы А.Ф. Фок и Н.В. Шинкаренко, капитан Н.Я. Кривошея и штабс-капитан Я.Т. Полухин.
О физическом и духовном состоянии русских «белых» добровольцев красноречиво свидетельствует следующий эпизод. Испанский пограничный комендант выразил сомнение в том, что генерал-майор А.В. Фок способен участвовать в боевых действиях, аргументировав это высоким чином и солидным возрастом генерала (57 лет). На что генерал Фок ответил пограничнику: «Насчет чина не волнуйтесь, я в 1918 году уже был рядовым бойцом, а насчет возраста судите сами», — и тут же перед изумленными испанцами проделал несколько акробатических приемов...»[11].
В апреле 1937 года штабом генерала Франко было издано распоряжение о формировании отдельной русской добровольческой части с русским уставом и русским командованием. Ввиду малочисленности русских добровольцев среди франкистов был создан отряд в составе батальона, который именовался по месту расположения его штаба — терсио Донна Мария де Молина[12].
В августе 1937-го терсио Донна Мария де Молина, в составе которого была 2-я рота под командованием штабс-капитана Я.Т. Полухина, вел военные действия в районе Кинто де Эбро против красной интернациональной бригады.
В 1938—1939 годах русские эмигранты-добровольцы в составе батальона участвовали в военных действиях на участке фронта у реки Тахо. В сентябре 1938 года, после занятия господствующей высоты Эль-Контадеро в районе Махон Бланко, оборудовали там опорный пункт. В 1939-м русский отряд в составе батальона до окончания военных действий занимал боевые позиции «Пенья Кемада» и «Пенья дель Дьябло»[13].
Информационный бюллетень РОВС от 14 января 1939 года давал краткий обзор испанских событий: «Уже третий год как трагические события в Испании привлекают внимание всего мира, а успех националистов выявляется все более и более... Социальный порядок, общественный строй глубоко изменился в течении гражданской войны и Испания завтрашнего дня благодаря политическому смыслу ген. Франко и его сотрудников будет глубоко отличаться от прежней Испании, какова бы ни была форма правления»[14].
Неоднократно свое восхищение действиями франкистов и генерала Франко выражали в различных посланиях и приветствиях офицеры эмигранты, не участвовавшие в боевых действиях в Испании. Так, в феврале 1939 года полковник Ковалев от лица эмигрантов военных, «живущих пока изгнанниками в Праге (ЧСР)», приветствовал генералиссимуса Франциско Франко и доблестных бойцов, «среди которых имеются, мы это с гордостью отмечаем, и наши русские белые воины»[15].На это послание в мае того же года получен ответ от генерала Франко с выражением благодарности за поддержку.
После окончания боевых действий русские эмигранты добровольцы-франкисты участвовали в параде победы, который состоялся в Валенсии 3 мая 1939 года. «Батальон показал на параде такую строевую выучку, что его командир был приглашен на обед к генералиссимусу Франко. Секрет успеха был прост: строевыми занятиями во время подготовки батальона к параду руководили русские добровольцы. «Равняйтесь по русским, это — старые солдаты», — учил командир батальона своих подчиненных».
30 июня 1939 года русские эмигранты добровольцы-франкисты были уволены из рядов испанской национальной армии. Им были присвоены звания сержантов (за исключением тех, кто уже получил офицерский чин в ходе боевых действий), они получили двухмесячный отпуск с сохранением денежного содержания и испанские военные награды. Им была предоставлена возможность получить испанское гражданство, чем многие воспользовались.
Эмигранты, воевавшие на стороне франкистов, в дальнейшем были не только наиболее ярыми сторонниками «пораженцев», но и активными участниками в военных действиях на стороне фашистов во Второй мировой войне. Весьма показательна их дальнейшая судьба. Одни из них остались в Испании, выбрав мирные профессии, другие же продолжали военную службу. Так, многие сражавшиеся в рядах франкистов, в годы Второй мировой войны участвовали в боевых действиях на Восточном фронте в составе испанской «Голубой дивизии». Среди них: Н.С. Артюхов, К.А. Гончаренко, С.К. Гурский, В.А. Клименко, В.Е. Кривошея, Л.Г. Тоцкий, А.А. Трингам. Были и те, кто в составе итальянских частей воевали с советскими войсками. В их числе: П.В. Белин, Н.И. Селиванов, Н.К. Сладков, А.П. Яремчук-второй. С началом войны против СССР граф Г.П. Ламсдорф и И.К. Сахаров приступили к организации русских добровольческих частей в составе германского вермахта и позднее вошли в состав «Русской освободительной армии» (РОА)[16].
После гражданской войны в Испании стало ясно каких практических действий следует ожидать от лагеря «пораженцев» в случае войны с фашизмом. Мотивировка их действий вполне ясна. В основном это были бывшие русские офицеры, эмигранты старшего поколения. Их ненависть к Испанской республике являлась как бы логическим продолжением ненависти к революции и Советской России, родившейся в 1917 году. Именно этим была обусловлена их готовность участвовать в антиреволюционных, антидемократических мятежах, что прекрасно иллюстрирует выдержка из статьи «Дела испанские» в Информационном бюллетене РОВС.
«Нам кажется, что на этот раз карта красных в гражданской Испанской войне бита бесповоротно, — делается в ней стратегический прогноз. — Вместе с нею биты и карты «демократий», поддерживавших прямо или косвенно красную Испанию, а главное для нас бита карта красной Москвы.
Мы, русские белые воины, всегда бывшие верными Матери-России, целиком отдавшие и отдающие Ей себя и свою жизнь, приветствуем Победителя Генерала Франко и его доблестную, победоносную националистическую армию, в рядах коей легли, пролили кровь и сейчас сражаются немногие числом, но верные и сильные духом наши белые русские офицеры и солдаты.
Приветствуем братьев по духу, по белой борьбе, борьбе чести и света, за право и правду против красного насилия, лжи и тьмы»[17].
Гражданская война в Испании вызвала неоднозначную реакцию в эмиграции. Были и такие, которые не только сочувствовали Испанской республике, но и с оружием в руках встали на ее защиту.
Прежде чем оказаться в рядах борцов интернациональных бригад в Испании, у определенной части российских эмигрантов особенно старшего поколения, произошла переоценка ценностей, связанная с глубокими социально-психологическими изменениями в ходе социальной адаптации в эмиграции. Особенно это относится к военным, воевавшим в гражданской войне против коммунистов еще на Родине. Они, как правило, относились к тем эмигрантам, которые не обладали достаточными материальными ресурсами для обустройства за границей. Побывав во многих странах, они с одной стороны познакомились с демократическими процессами, происходившими там, но с другой стороны, они прочувствовали всю тяжесть положения человека бесправного, угнетенного и притесняемого. Многие из них с высшей ступени социальной лестницы опустились до самой низшей, до положения в лучшем случае чернорабочих, а в худшем — батраков, безработных, попрошаек и бездомных.
Русский полковник А. Гнутов свой рабочий день на одном из французских автомобильных заводов описывал следующим образом: «...В пять часов утра по всем клеткам звонят будильники... Съедаю кусок хлеба с американскими консервами — и марш... Широкие двери фабричного двора раскрыты настежь... Работаем сдельно и выжимаем из себя все соки, ради лишней пары франков... В 12 часов перерыв для завтрака... Улицы уже запружены тысячами старых, молодых, европейцев, китайцев, арабов, негров, женщин и почти детей. Потом все это рассыпается по ресторанам. Глотают наскоро и жадно вино, мясо, хлеб. Через полтора часа снова на завод. Идут вялые, ленивые, с проклятиями в душе... Кончаем в семь. Вагоны метро мчат под землею измученное человеческое стадо. Душно, тесно. Стадо молчит. Мелькают станции. На каждой выбрасывают своих грязных пассажиров... По дороге купил помидоров, американский беф и копченную селедку... Втаскиваю свое отяжелевшее тело на шестой этаж в каморку. Падаю на стул, отдыхаю несколько минут. Умываюсь. Ужинаю. Ем — стоя, — спешу, чтобы не терять времени. Ем, почти не замечая что. Сбрасываю одежду и валюсь на постель, чтобы завтра встать в пять часов... И снова мчаться на вой и скрежет машин... И так каждый день, иногда и в воскресенье...»[18].
Полковнику в определенной степени повезло, так как он сумел найти работу и жилье. В провинции быт и материальное положение эмигрантов были еще хуже.
Побывав в «шкуре» наиболее униженных слоев общества, практически на положении «изгоев», некоторые российские эмигранты не озлобились, а стали иначе оценивать те революционные преобразования, которые происходили в России. У них появилась призрачная надежда на построение в СССР демократического общества, основанного на социальном равенстве и справедливости, которая возобладала над старыми обидами.
В рядах интернациональных бригад в Испании было много российских эмигрантов, представителей «Союза возвращения на Родину» главным образом из молодого поколения[19]. В отличие от своих родителей они не помнили ужасов гражданской войны на Родине, не знали тягот первых лет эмиграции. Многими молодыми российскими эмигрантами были забыты и утеряны те политические установки, за которые боролись их отцы и старшие братья. Условия их социального и политического окружения не способствовали развитию агрессивно-отрицательного отношения к существующему в СССР общественному строю, а напротив позволяли идеализировать его. Их естественным желанием было вернуться на Родину. В боях гражданской войны в Испании они как бы доказывали свою верность и преданность не только демократическим и республиканским, но и советским идеалам.
Илья Эренбург вспоминал: «В Европе тридцатых годов, взбудораженной и приниженной, трудно было дышать. Фашизм наступал, и наступал безнаказанно. Каждое государство, да и каждый человек мечтали спастись в одиночку, спастись любой ценой, отмолчаться, откупиться. Годы чечевичной похлебки... И вот нашелся народ, который принял бой. Себя он не спас, не спас и Европы, но если для людей моего поколения остался смысл в словах «человеческое достоинство», то благодаря Испании. Она стала воздухом, ею дышали»[20].
Российским эмигрантам-добровольцам, вступившим в интернациональные бригады, также как и добровольцам-франкистам, пришлось доказывать свою преданность, но уже республиканцам.
«Не передать радости, охватившей всех, когда радио донесло до нас мелодию самой популярной в те годы советской песни «Широка страна моя родная», — вспоминал участник тех событий. — У окон виллы я увидел десятки добровольцев. Плечом к плечу стояли не только наши, советские граждане, но и русские эмигранты. Все как зачарованные слушали песню, доносившуюся из далекой Советской страны. У многих на глазах были слезы...
Откровенно признаюсь, что до той минуты я относился с недоверием, а порой даже и с неприязнью к русским белоэмигрантам, вступившим в интернациональную бригаду. Ведь вольно или невольно они предали Родину в самые тяжелые для нее годы гражданской войны. Но в тот момент я прочел на их лицах искреннее раскаяние.
Впоследствии мое убеждение в искренности раскаяния эмигрантов подтвердилось многими другими фактами»[21].
В гражданской войне в Испании в рядах интербригад сражались несколько сот русских эмигрантов (по некоторым данным — около тысячи человек). Из приблизительно трехсот русских эмигрантов, добровольцев-интернационалистов, свыше ста было убито[22].
Полковник В.К. Глиноедский в республиканской армии занимал пост члена военного совета, командующего артиллерией Арагонского фронта. Заместителем командующего республиканской авиацией был М.В. Кригин. Политкомиссаром одной из интербригад являлся Ф.Ф. Лидле, посмертно награжденный почетной золотой медалью. А.А. Эйснер был сначала ординарцем, а затем адъютантом у легендарного генерала Лукача (Матэ Залки), командира 12-й интернациональной бригады. Капитаном республиканской армии был сын Б.В. Савинкова — Лев Савинков. Бывший поручик И.И. Остапченко прибыл в Испанию из Эльзаса[23].
В период Второй мировой войны эмигранты, сражавшиеся в рядах республиканцев, продолжили борьбу против фашизма в рядах «Сопротивления». Это бывшие гардемарины царского флота Н.Н. Роллер и Г.В. Шибанов. Герой французского «Сопротивления» И.И. Троян погиб в 1944 году в гестаповских застенках.
Таким образом, в 1936 году «белоэмигранты», воевавшие в период гражданской войны в России в одном стане против общего врага — «красных», и оказавшиеся в эмиграции из-за объединяющей их силы неприятия происходящих на Родине перемен, в Испании вновь оказались на полях гражданской войны, но уже по разные стороны баррикад. Эмигранты, участвовавшие в гражданской войне в Испании, как на стороне франкистов, так и на стороне республиканцев, были наиболее активной частью российской эмиграции. Их высокие военно-профессиональные, волевые качества отмечали и республиканцы, и франкисты. Это были добровольцы, так как их участие в гражданской войне ни кем не было санкционировано и предусмотрено. Большого желания и немалого упорства требовалось от российских эмигрантов для того, чтобы только добраться до Испании и влиться в ряды своих единомышленников, так как этот путь был сопряжен со многими трудностями. И те и другие несомненно любили Родину и хотели вернуться, однако если одни готовы были принять ее такой как она есть, и разделить ее судьбу и судьбу ее народа, то другие со своим приходом хотели очень многое изменить, повернуть вспять, «перевоспитать» народ и вернуть все «на круги своя».
Как же влияли на эмиграцию внешнеполитические факторы?
24 августа 1939 года СССР и Германия подписали Договор о ненападении. К договору прилагались секретные протоколы, в которых фиксировалось разграничение «сфер интересов» в Восточной Европе.
Заключение договора произвело шокирующее действие как на мировую общественность, так и на российскую эмиграцию. М. Назаров сравнивал реакцию на подписание этого договора той части эмиграции, которая надеялась на Германию в борьбе с СССР, с холодным душем. Он отмечал, что точно так же как попытки Англии и Франции добиться антигитлеровского союза со Сталиным отталкивали правую эмиграцию от демократий, так и пакт Молотова — Риббентропа оттолкнул значительную часть правой эмиграции от гитлеровской коалиции. В то же время он подчеркивал, что значительная часть правой эмиграции продолжала надеяться, что Гитлер лишь временно приостановил осуществление своих антикоммунистических планов[24].
Не все в российской эмиграции отнеслись к пакту пессимистически, но настороженно все. Эмигрантские воинские организации проявляли беспокойство и выясняли у ответственных немецких чинов: изменилось ли их положение в сложившейся ситуации? В эмиграции чувствовалось приближение войны, и возможность быть мобилизованными воспринималась неохотно.
Начальник юго-восточного отдела Объединения русских воинских союзов капитан 1 ранга Подгорный в письме от 1 августа 1939 года писал:
«...Война может вспыхнуть каждую минуту. Если это случится, то наше отношение — полная, конечно лояльность и готовность исполнить свои моральные обязательства, как к немцам, так и ко всему населению страны, нас приютившей.
К счастью, нас мобилизовывать для участия в войне в рядах армии, не будут.
Если медицинский персонал, состоящий в наших организациях пожелает добровольно или же будет призван для работы в лазаретах, то это можно только приветствовать, так как это лучший способ оказать помощь во время всеобщего бедствия и выполнить свои моральные обязательства к своим хозяевам и вообще к человечеству.
На днях чиновник гестапо, ведающий здесь русскими эмиграционными организациями, заявил полковнику Альмендингеру, что заключение пакта с СССР совершенно не отразится на отношении к нашим организациям и это отношение впредь не ухудшится и русским националистам будет в дальнейшем не только хуже, но возможно, что и лучше. В это я вполне верю, но, конечно, от нас требуют и мы сами должны соблюдать полную лояльность»[25].
О том, что подписание пакта является мерой временной и вынужденной, 25 марта 1940 года П.Н. Краснов напоминал Е.И. Балабину. «…Я думаю, что не смогу написать для Вашего Ежемесячника статью-воззвание, — объяснял он свой отказ ссылкой на соблюдение «правил игры» при упоминании о СССР. — Дело в том, что писать такое воззвание нельзя, не затронув большевиков и вообще жизни России. Такая же статья в настоящее военное время в Германии или вообще не была бы пропущена, а если бы она и появилась бы, как-то проскользнув в печати, то это повлекло бы неприятности для Вас и для меня. Писать же вообще, не касаясь Русского вопроса, писать же, так сказать, «признавая советы», вы сами это поймете, я никак не могу. Потому прошу простить меня и отложить мое воззвание до того счастливого дня, когда можно будет называть черное черным и белое белым»[26].
Многим позже, уже в 1943 году, практически перед самой кончиной, П.Н. Милюков анализировал причины, заставившие СССР заключить этот договор. Статья «Правда о большевизме» была написана им в форме вопрос-ответ и отражала позицию наиболее лояльно, «оборончески» настроенной российской эмиграции. Милюков в ней полемизировал с журналистами Н.С. Тимашевым и М.В. Вишняком, которые в своих статьях оценивали шансы успеха или неуспеха России в войне и оправдывали отрицательное отношение эмиграции к советскому режиму.
Позиция Вишняка отражала взгляды многих эмигрантов на факт подписания договора. Автор писал: «Не будь обеспечен у Гитлера тыл на Востоке, вероятно, вся карта мира была бы не той, какой она стала после соглашения 23 августа 1939 г. в значительной мере вследствие этого соглашения. Правящая советская клика своим дипломатическим искусством способствовала восхождению к власти наци и победоносному их продвижению по всему миру»[27].
Этот тезис П.Н. Милюков парировал следующим образом: «Читаешь — и не веришь глазам. «Восхождение наци к власти» произошло раньше 1939 г. Западные демократии также обезоружились раньше — и далеко не закончили к 1939 г. своего перевооружения. Их решение вступить в войну с Германией было принято добровольно, уже после заключения советско-германского договора 23 августа. Это все общеизвестные факты. Неужели же Вишняк хотел бы, чтобы вся тяжесть союзной войны против могущественной армии Гитлера легла тогда, как отчасти происходит сейчас, на одну недовооруженную еще Россию? В чем же провинился тут Сталин? В том ли, что он предпочел нейтралитет — и тем выиграл еще полтора года для подготовки к войне, которую считал неизбежной? Н.С. Тимашев опять совершенно прав, понимая, что «германо-советский пакт отдалил для России войну еще на полтора года». Что пакт не был направлен против демократий, доказывается упорным отказом советской дипломатии на неоднократные попытки германцев расширить значение пакта в направлении активного сотрудничества. Если «карта мира» в отсутствии России оказалась иной, нежели ожидали демократические государства, то причины этого надо искать в их собственной политике, а не в политике СССР, их будущего союзника. Если СССР обнаружил тут больше «дипломатического искусства», то это не его вина, а заслуга, — и хорошо, что Вишняк не был при этом дипломатическим советником»[28].
Таким образом, в статье П.Н. Милюкова приведены две диаметрально противоположные точки зрения российской эмиграции на вопрос заключения советско-германского пакта. Они обе имели большое количество сторонников, однако более традиционной и распространенной в среде российской эмиграции следует считать точку зрения Вишняка. Так, по свидетельству Н.В. Вырубова, в его среде осуждали «советские власти за жестокое нападение на Финляндию и за их неучастие в войне на стороне союзников, считая позорным договор Риббентропа — Молотова и вторжение советских войск в союзную Польшу»[29].
1 сентября 1939 года нападением Германии на Польшу началась Вторая мировая война. 3 сентября Великобритания и Франция объявили войну Германии. На Западном фронте шла так называемая «странная война» (drоle de querre), англо-французские войска бездействовали, а немецко-фашистские вооруженные силы, используя стратегическую паузу после разгрома Польши, вели активную подготовку к наступлению против государств Западной Европы.
Не только на Западном фронте чувствовалась некоторая «странность», но «и во французском обществе в начале Второй мировой войны не было и тени воодушевления 14-го года. Теперь все знали, что война, даже победная, не несет ничего, кроме разорения, страданий и смерти, и на фронт уходили не с песнями и цветами, а со слезами и проклятиями»[30].
После того как Франция объявила себя в состоянии войны с гитлеровской Германией, многие французские префектуры арестовали всех русских «поголовно», оправдывая это тем, что СССР был союзником Германии, и следовательно враждебной стороной. Все русские рассматривались ими как советские граждане. Только через 48 часов по распоряжению из Парижа они были освобождены[31].
Однако эти события не помешали сразу же начать призыв российских эмигрантов во французскую армию. П.Е. Ковалевский разделял русских, оказавшихся во французской армии в начале войны, на пять категорий: главную массу составляли русские ненатурализованные, призванные в войска на основании закона 31 марта 1928 года (по статье «3» этого закона апатриды — лица без гражданства русского происхождения привлекались к отбытию воинской повинности наряду с французами). Их насчитывалось 3700 человек и они были включены в регулярные полки; второй категорией были русские ненатурализованные, отбывшие уже службу во Франции. Они также включены в те полки, которые значились в их книжках; русские, служившие в иностранном легионе в Африке, зачислены в особые части; русские, добровольно поступившие во французскую армию на время войны. Они были временно приняты на военную службу и включены в различные воинские части; русские офицеры, принятые во французскую армию в офицерском чине, главным образом, как поручики и подпоручики и только в исключительных случаях как капитаны. Последние две категории, по окончании войны не получили никаких преимуществ[32].
10 мая 1940 года немецко-фашистские войска перешли в наступление на Западном фронте. Они оккупировали Бельгию, Голландию и Люксембург, окружили и разгромили основную группировку англо-французских войск.
В.С. Варшавский, будучи очевидцем тех событий, пытался проанализировать нравственные факторы, которые лежали в основе отношения российских эмигрантов к участию в войне против Гитлера в составе французских войск. «Патриотическое возбуждение, — писал он, — обычное явление в первые дни войны, но ведь Франция все-таки не была родиной, даже для тех эмигрантов, кто понимал ее значение для всего человеческого дела на земле». Автор ставил вопрос: откуда «какая-то почти радостная готовность идти с французами «умирать за Данциг», за который сами французы вовсе не хотели умирать?». Ответ на него ему представлялся следующим: «...тут возможно только одно объяснение. Приглашение участвовать в войне против Гитлера открывало перед эмигрантскими сыновьями после долгих лет беженской отверженности, одиночества и скуки дверь в жизнь окружающего общества, в жизнь человечества. Они были нужны, их звали на помощь, звали спасать все, что придает жизни значение: свободу, идеал равенства и братства, все священное наследие христианской и гуманистической культуры, и в первый раз в жизни им представлялась возможность доказать на деле, что, несмотря на всю свою многолетнюю оторванность от России, они были русскими интеллигентами, воспитанными в противном здравому смыслу убеждении, что цель жизни не в счастье и успехе, а отдаче себя делу борьбы за правду»[33].
В. Абданк-Коссовский придерживался абсолютно иного мнения по этому вопросу. Резкость и категоричность высказываний автора, вкупе с тем, что статья была помещена в Берлинском эмигрантском журнале «Новое слово», дает все основания полагать, что это мнение германофильски настроенной части российской эмиграции. Несмотря на то, что в статье явно прослеживается линия, направленная на разжигание антифранцузских настроений в среде российской эмиграции, она передает атмосферу притеснений по отношению к иностранцам, в частности, к русским.
Автор отмечал противоречивость французского законодательства в области военного призыва в годы Второй мировой войны, традиционным правилом которого был принцип, что «всякий, кто не француз — иностранец» и «никто не может принадлежать к составу французской армии, если он не является французским гражданином». Он писал, что перед самой войной положение резко изменилось: во всех частях французского законодательства начинает проскальзывать тенденция рассматривать как французов всех, кто имел постоянное пребывание во Франции. Был издан целый ряд инструкций и циркуляров, устанавливающих правила отбывания воинской повинности как для иностранцев, так называемых апатридов, подавляющую массу которых составляют русские, так и прочих иностранцев, пользующихся во Франции правом убежища. Для русских беженцев призывного возраста (от 20 до 40 лет), за небольшими исключениями, воинская повинность получила обязательный характер. Те же русские, возраст которых превышал 48 лет, а также не достигшие 20 лет, имели право вступить добровольцами во французские войска.
В. Абданк-Коссовский считал, что ядро эмиграции во Франции было составлено из остатков армии генерала Врангеля. Он писал: «Русский рабочий, русский шофер, русский батрак, в своей большей части, сохранил на французской земле свой офицерский дух, который прежде всего, выражается в непоколебимом сознании своего дела. Даже в изгнании он не отказался от мысли, что его офицерское звание может и должно обязывать на известную жертвенность, чему примером — Чако и Белая Испания.
Наступила война 1939 года. Русская кровь уже пролилась на полях сражения, но русский эмигрант, по-прежнему урезанный в своих правах, оставался для рядового француза тем же «грязным иностранцем», «метеком». Один русский, выведенный из терпения подобным обращением, заявил претензии полицейскому. Тот ему «разъяснил», что русская кровь, хотя бы и пролитая за Францию, только грязнит французскую землю».
После начала войны русские, как и раньше, не пользовались правом передвижения по стране, между тем у одних были мобилизованы в соседнем департаменте сыновья, у других — мужья и братья. Префект одного из департаментов дошел до того, что издал специальный указ, запрещавший «немцам и русским» свободно передвигаться по вверенному департаменту.
По разъяснению французского правительственного вестника, одной из главных привилегий, на которую может рассчитывать русский по демобилизации — является приравнение сражавшихся за Францию иностранцев к французам, но только в смысле труда. По этому поводу русские острили, что француз сражается за «liberte, eqalite', fraternite», т.е. «за свободу, равенство, братство», а русский — только за «carte d'identite'», т.е. вид на жительство.
Только в окопах, перед лицом смерти, где общая опасность сближала всех, русские встречали участливое отношение. Под солдатской шинелью они за много лет впервые почувствовали себя не «грязными иностранцами», а равноправными гражданами, разделяющими общую участь страны. Но чем дальше от окопов, тем сильнее чувствовалась отчужденность и несправедливость. Сотни писем, которые получало «Центральное бюро по делам мобилизованных русских» с фронта, полны тревоги за участь близких, оставленных дома. «Брошены на произвол судьбы старики, малые дети. Помогите им! — призыв неизменно повторяющийся в этих письмах»[34].
Далее автор делал вывод, что русский офицер во Франции не имел оснований для того, чтобы отдать свою жизнь за французское «гостеприимство». «Слишком высокая плата: с одной стороны жертвенный «патриотизм» и пуля в лоб, с другой — объедки со стола Манделей. А с какой «патриотической» меркой нужно подходить к русскому апатриду, который десять лет прожил в Берлине, пять — в Бразилии, три года — в Шанхае и всего несколько месяцев во Франции?
Накануне оставления Парижа, когда Мандели в ускоренном темпе сводили счеты со своими недругами, многие русские были схвачены, закованы и брошены в тюрьмы или заключены в концентрационные лагери, а в момент эвакуации — увезены в неизвестном направлении.
Одни русские были арестованы за отказ сражаться во Франции, другие — без объяснения причин»[35].
Несмотря на более чем несправедливое отношение, особенно к тем, кто воевал за Францию, уклонений от воинского призыва со стороны российской эмиграции практически не было. Всего было мобилизовано 6000 русских всех категорий. Содружество резервистов французской армии позднее опубликовало списки русских по происхождению солдат, убитых на войне, среди которых были и посмертно награжденные французскими орденами.
14 июня 1940 года германская армия вступила в Париж, а 22-го было подписано соглашение о перемирии между Францией и Германией. После заключения перемирия Франция оказалась разделенной на две зоны: оккупированную (Северная и Центральная Франция) и неоккупированную (Южная Франция ), полностью зависимую от Германии. Петен и его окружение с 1 июля 1940-го находились в небольшом городке Виши (Южная Франция) и стремились утвердить во Франции диктатуру фашистского типа.
Летом того же года в Лондоне по инициативе генерала Шарля де Голля возник центр движения «Свободная Франция». В. Сухомлин писал, что летом 1940 года лишь две фигуры, внезапно возникшие из политического небытия, приковали внимание французов: маршал Петен и генерал де Голль. «Большинство французов, — излагал он, — особенно в провинции, плохо разбиравшихся в причинах и целях войны, поверило, что прославленный и престарелый маршал сумеет заключить почетный мир и вернуть из немецких лагерей два миллиона военнопленных. Те, кто уже тогда понимал, какую участь Гитлер готовит Франции, с надеждой слушали голос, раздававшийся по радио из Лондона, уверявший, что немецкая армия, победившая благодаря превосходству своей военной техники, будет в конце концов разгромлена еще более могущественной английской техникой с помощью США»[36].
Для антифашистски настроенной части российской эмиграции сообщение о формировании армии генералом де Голлем было одновременно и неожиданным и радостным сообщением. Н.А. Кривошеина вспоминала:
«...Говорил Лондон, и то, что я слышала, казалось совершенно немыслимым: никому неизвестный генерал призывал из Лондона продолжать борьбу — Франция проиграла лишь одно сражение, а не войну... Он призывал всех офицеров, солдат, военных инженеров, летчиков и моряков продолжать войну, присоединяться к нему и вступать в ряды войск Свободной Франции. И через два часа уже будет открыта запись по такому-то адресу в Лондоне!
И кончил: «Vive la France!»
Я высовывала голову из-под одеял и по-русски сообщала всем, что говорилось; кто-то восклицал — да кто же это? от чьего имени он говорит? да как же это в Лондоне записывается? ...Все были чрезвычайно взволнованы, кто-то даже заплакал»[37].
Однако, после перемирия 1940 года очень мало русских приняло участие в войне в рядах «Сопротивления» или армии де Голля. Причин для этого было несколько. Во-первых, маршал Петен призывал к сотрудничеству с немцами, и французское общество не стремилось к активным действиям. Во-вторых, для русских беженцев во Франции Германия не являлась врагом. Поэтому большинство российских эмигрантов, особенно по началу, ничего не предпринимало[38].
Вместе с тем среди российских эмигрантов нашлись люди, которые в качестве добровольцев продолжили борьбу с фашизмом в рядах армии генерала де Голля. Г.В. Адамович в 45 лет, скрывая порок сердца, в первые же дни войны записывается добровольцем во французскую армию. Председатель объединения воинов-эмигрантов Н.В. Вырубов в 1940 году вступил в армию де Голля. Он говорил: «...Я считал своим долгом русского находясь за границей, поддержать честь своего рода и принести пользу общине, среди которой мне приходилось жить. Добровольное участие в войне стало честью моей жизни»[39]. Всю войну он прошел рядовым и унтер-офицером. Награжден двумя военными крестами и орденом Почетного легиона. Особое место среди его наград занимает редкий и почетный орден Франции — Крест Освобождения, учрежденный генералом де Голлем для лиц, полков и городов, способствовавших освобождению Франции. Крест Освобождения получили немногим более тысячи человек. В представлении к награде командир батальона писал о Вырубове: «Блестящий унтер-офицер русского происхождения, человек высоких моральных качеств. Добровольцем вошел в 40 году во французские силы Освобождения. Участвовал в Сирийской, Ливийской и Тунисской кампаниях. В городе Пантекорве поднял французский флаг перед лицом противника. Будучи ранен отказался уйти с поля боя и заявил о желании войти в ударную роту, чтобы ближе подойти к неприятелю. Тяжело ранен при атаке Банни ди Тиволи, в которой участвовал как командир взвода. Прекрасный воин, воплощающий самый высокий дух служения Франции, своей второй Родине»[40].
Позже, анализируя тот период, Вырубов писал, что российским эмигрантам хотелось участвовать в войне, сражаться за свою вторую Родину, с которой они были связаны культурой, и отделаться от эмигрантского ярлыка. Он подчеркивал, что они не чувствовали себя связанными перемирием 1940 года, ими руководило желание внести свой вклад в достижение победы. «Кажущаяся безнадежность положения, как бы ненужность личного участия, вопреки логике, еще более вдохновляла их»[41].
Следует заметить, что мнение Вырубова на причины, «побудившие российских эмигрантов сражаться за Францию, перекликается с выводами Варшавского, который писал, что после объявления войны чувство беспокойства и тоски соединилось с неясным сознанием, что уклонение от надвигающегося испытания, отказ разделить судьбу людей, настигнутых этим испытанием, судьбу Франции и всей демократии означали бы измену всему, во что верили...»[42].
По мнению обоих, несмотря ни на какие сложности эмигрантского положения, именно в трудный период для страны у них появилась возможность доказать свою причастность к судьбе Франции и свою нужность общему делу борьбы с фашизмом.
Во время июньского «великого исхода» (эвакуации части французских граждан на еще не оккупированную территорию) парижские эсеры и меньшевики различными способами старались покинуть город. Многие из них имели основания для опасения за свою жизнь, так как открыто в своей печати поддерживали антигитлеровскую коалицию. Гестапо уже в конце июня побывало на их квартирах[43].
Далеко не все эмигранты приняли подобным образом поражение Франции в войне. «Правые эмигранты, деникинцы, врангелевцы, шоферы такси из бывших капитанов и полковников, метрдотели и официанты из гвардейских поручиков, владельцы русских ресторанов и лавочек, члены «Воинского союза» и просто беспартийные эмигрантские обыватели остались в Париже»[44].
У многих эмигрантов военное падение Парижа и капитуляция Франции вызвали откровенную радость. В первую очередь это касается профашистски настроенной части эмиграции. Некоторые из числа бывших военных, которые пережили уже два поражения, в войне с Германией и в гражданской войне, испытывали определенное удовлетворение «от того, что французам, среди которых они двадцать лет влачили жалкое существование апатридов, приходиться в свою очередь «хлебнуть горя». Один бывший полковник сказал: «Франция кончена»[45].
В условиях начавшейся Второй мировой развивалась война между СССР и Финляндией. Правительство СССР 28 ноября 1939 года денонсировало совместный договор о ненападении 1932 года. 30 ноября советские войска получили приказ отбросить финские войска от Ленинграда. Война продолжалась до 12 марта 1940 года. В начале она была неуспешной для СССР. Однако 11 февраля 1940-го начался ее второй этап, в ходе которого советские войска прорвали укрепленную линию обороны и развернули наступление в глубь Финляндии.
Советско-финляндская война вызвала дальнейшую поляризацию в рядах российской эмиграции. В отличие от войны в Испании военные действия разворачивались на территории, которая ранее входила в состав Российской Империи, и на границах Советского Союза. Но главным отличием было то, что участником этого конфликта была Красная армия, т.е. русские солдаты.
Российская эмиграция отнеслась к Советско-финляндской войне в большинстве своем отрицательно, считая, что это не объективные требования военного времени для укрепления северных территорий СССР и в первую очередь Ленинграда, а «разжигание мирового коммунизма». В докладной записке по русскому вопросу, представленной французскому премьер-министру Даладье в январе 1940 года, генерал Деникин писал: «Стратегические гарантии» сами по себе являются естественным стремлением великих держав. Ведь не намерена Великобритания отказаться от Гибралтара, а вся французская печать в один голос говорит о необходимости закрепления будущей восточной границы Франции по Нижнему Рейну... Нет сомнения, что вопрос о стратегических гарантиях в районе Финского залива будет разрешен в свое время мирно, полюбовно и в строго необходимых размерах между Российской Империей и Финляндией. Но СССР в данном случае весьма мало заботится о государственной обороне России и еще меньше об интересах Германии. Пошлая и глупая комедия с «правительством Куусинена» вскрыла истинную цель Советов — большевизация Финляндии, потом, быть может, и других скандинавских стран... Финляндия расценивалась только как один из этапов распространения мирового коммунизма»[46].
Необходимо разделять отношение российской эмиграции к Советско-финляндской войне, ее причинам и характеру, и отношение к возможному военному участию в конфликте. Отношение различных групп российской эмиграции к участию в ней российских эмигрантов отчетливо прослеживается в переписке бывших царских дипломатов. Так, в письме от 1 февраля 1940 года Е.В. Саблин сообщал В.А. Маклакову, что некто Ситрин, находится в Финляндии и изучает создавшееся там положение. Саблин пишет, что Ситрин не может рекомендовать войну против Советов в целях искоренения большевизма. «Но кто, собственно говоря, рекомендует войну против Советов, иначе говоря, войну против России. Из нас многие об этом «подумывают», но и то за последнее время начали сомневаться. Под влиянием событий во Франции. С тех пор в особенности, когда наши крестьяне стали тысячами замерзать на финском фронте. «Хоть и красноармейцы, а все же жаль их, ведь они же наши, русские мужички» — вот что я слышу в наших самых реакционных кругах, которые до последнего времени утверждали, что Красная Армия — не русская армия и т.п.»[47].
В письме Саблина к тому же адресату от 12 февраля содержатся интересные сведения о возможности проникновения в Финляндию отдельных добровольцев. В нем рассказывается о судьбе трех братьев Голицыных, уезжающих на Советско-финляндский фронт, которые будучи британскими поданными, служили в мирное время летчиками. Дискуссия, развернувшаяся вокруг их поездки, как нельзя лучше иллюстрирует раскол мнений по вопросу оборончества и пораженчества. Саблин пишет: «Когда наступила война, они, конечно, тотчас же заявили о своем желании поступить в действующий британский воздушный флот. Их начали кормить обещаниями: завтра, послезавтра, через неделю вы получите ответ. И в конце концов ввиду того, что молодые люди эти — сыновья русских родителей, им было отказано. Тогда они решили предложить свои услуги финнам, и так как они обладали британскими паспортами, то их приняли. Надеюсь, что новых недоразумений не будет»[48]. В письме Саблин подробно остановился на реакции русских эмигрантов и англичан на «намерения Голицыных сражаться против русских же на финском фронте», он отмечал, что в основном она была неодобрительной. «Русские говорили: "Не место русским князьям истреблять своих же мужиков"». Англичане говорили: «Нам это было бы неудобно, и мы чувствовали бы себя "некомфортабельно"».
В своем письме Саблин еще раз сформулировал мучительный нравственно-этический вопрос, на который российская эмиграция пыталась ответить все долгие годы изгнания, и который наиболее болезненно и остро стал звучать в конце тридцатых годов: «...могут ли русские люди рекомендовать иностранцам войну против Советов, иначе говоря, перестав мудрствовать лукаво, утверждая, что СССР не Россия, — подвергать свое отечество иностранному нашествию со всеми вытекающими из этого завоевания России последствиями, среди коих расчленение империи напрашивается в первую голову? Можем ли мы это делать?..»[49].
Продолжая тему отношения к поездке трех Голицыных на фронт, он передал разговор с одним «англо-русским» англичанином, всю жизнь прожившим в России, а затем эмигрировавшим из нее. В отношении их поступка он сказал следующее: «Я этого одобрить не могу, и вот почему: для большевиков это великолепнейший предлог пустить следующую пропаганду: посмотрите, английские капиталисты и буржуи посылают против нас «все тех же графьев и князьев», которые будут расстреливать вас из британских аэропланов». Далее англичанин продолжал: «Что вы будете испытывать, если трем Голицыным, подчиняясь приказаниям финского командования, придется бомбардировать, например, Исаакиевский собор, Зимний дворец или памятник Петру... Правда, мальчики эти выросли за границей и им, вероятно, поименованные здания ничего не говорят, несмотря на всю русскость их родителей... Но Вам-то каково будет?!» Я ответил моему приятелю, взявшись за голову и прошептав лишь одно слово: «Ужасно!»[50].
Однако далеко не все эмигранты относились подобным образом к поездке братьев Голицыных. В письме от 20 февраля 1940 года Саблин отмечал, что по этому вопросу мнения разделились как среди англичан, так и среди соотечественников. «Одни говорят: молодцы мальчики Голицыны! Другие утверждают, что они совершают акт недопустимый. Мне пришлось на днях, после обедни, проинтервьюировать на эту тему наших здешних молодых людей. Большинство признавалось, что участвовать в рядах финских войск, сражающихся против русских, им бы не хотелось. Вот если бы где-либо на русской территории русский повстанческий отряд — было бы дело другое. Большим диссонансом звучал голос Глеба Струве, который всячески поощрял намерение Голицыных и утверждал, что они едут бить не русских, а граждан СССР. Для сына основоположника русского марксизма, правда, докатившегося до вождя из царского корня, — это звучит странновато.
Но у каждого может быть свое мнение. Мое мнение: моему сыну я не разрешил бы ехать на финский фронт».
Далее Саблин привел выдержки из письма «финской леди» к «английской леди», напечатанное в «Таймс». В письме «финская леди» сокрушалась по поводу смерти русских солдат, отмечая, что рабочие действительно не имеют веры, а крестьяне остались верующими, и что «все почти такие же, какими были до революции»[51].
Продолжая тему участия российской эмиграции в Советско-финляндской войне, Саблин отмечал, что «патриотическому» сектору эмиграции переживания «финской леди» недоступны именно поэтому, по его мнению, поездка на фронт молодых графьев и князьев приветствуется как подвиг. Он с негодованием отмечал, что по этому поводу был отслужен молебн, и что «наши патриоты» только ждут того момента, чтобы «стрелять из иностранных рядов в своих же, которые будут падать, сжимая правую руку в жест крестного знамения». И далее: «С большим интересом читал я статью Зензинова о его встрече с русскими военнопленными. Как хорошо, что он называет этих военнопленных русскими. Ибо из разговоров с ним несомненно вытекает, что солдаты эти русские, правда, заблудившиеся овцы, но все же русские. В связи с этим вопросом Вам будет интересно узнать, как смотрят англичане на вопрос об участии лиц русского происхождения в иностранных рядах, которым пришлось бы воевать против России. У нашего большого друга здешнего нашего священника отца Владимира Феокритова имеется сын Андрей, рожденный здесь и, следовательно, британскоподданный. Он выдержал экзамен на лейтенанта танкового дивизиона. Так вот, командир этого дивизиона сказал Андрею Феокритову, что на случай войны с Россией он может быть уверен, что его, как русского по происхождению, не пошлют на русский фронт. Сам Андрей не возбуждал этого вопроса, но все это пришлось к слову, и таково было мнение простого английского военного. То же самое сказал мне вчера г. Срэнг, тот самый, который ездил в Москву уговаривать Советы. К поездке Голицыных на финский фронт он отнесся демонстративно отрицательно.
Кстати, он сказал мне, что со стороны британского правительства будет сделано все, чтобы не оказаться втянутым в войну с Россией. Это совсем не в намерениях Англии»[52].
Информация, приведенная Саблиным в этих письмах, иллюстрирует настроение различных групп российской эмиграции, их отношение к участию в военных действиях, как против СССР, так и в Советско-финляндском конфликте, в частности. Четко фиксируются две диаметрально противоположных точки зрения на вопрос — считать ли людей, проживающих на территории СССР, советскими и следовательно инородцами и врагами, или русскими и соответственно соотечественниками, со всеми вытекающими отсюда последствиями? В Советско-финляндском конфликте многим эмигрантам этот, ранее решаемый гипотетически, нравственный и политический вопрос, пришлось решать практически впервые. В этом отношение Советско-финляндская война стала в определенном смысле «точкой возврата», после которой многие для себя уже решили, как будут действовать в случае войны Германии с СССР.
По письмам можно судить и об отношении иностранных государств, в данном случае Англии, к участию российских эмигрантов в вооруженных конфликтах против СССР. Следует учитывать, что это позиция в дальнейшем страны-союзника. Необходимо обратить внимание и на тот факт что, кроме соображений международной безопасности, четко фиксируется вопрос нравственной этики участия в вооруженных действиях против соотечественников, пусть даже и бывших. Для большинства иностранцев было не важно «красный» русский или «белый» русский, для них любой выходец из России был в первую очередь «просто русским».
Уже в Советско-финляндской войне была впервые предпринята попытка сформировать армию из военнопленных красноармейцев под командованием русских офицеров-белоэмигрантов. Планировалось создать так называемую Русскую народную армию, состоящую из шести русских народных отрядов, но на практике удалось сформировать и отправить на фронт только один отряд. Активным участником этих событий был Б. Бажанов, в прошлом секретарь Политбюро ЦК ВКП(б). Он прибыл в Финляндию по приглашению фельдмаршала К. Маннергейма. 15 января 1940 года состоялась их беседа. Позднее Бажанов писал: «Я хотел образовать Русскую народную армию из пленных красноармейцев, только добровольцев, не столько, чтобы драться, сколько, чтобы предлагать подсоветским солдатам переходить на нашу сторону и идти освобождать Россию от коммунизма»[53].
Бажанов работал в тесном контакте с представителями РОВС в Финляндии. Командирами в отряде были «белые» офицеры, так как они, по мнению организаторов, не могли перейти на сторону «красных». «Между ними и партизанами, которые стали называть себя "народоармейцами", установились доверительные отношения. Обращение к офицеру было "гражданин командир"»[54].
После окончания кампании Бажанов делился опытом по антисоветским вооруженным формированиям с различными эмигрантскими организациями, а перед нападением нацистской Германии на Советский Союз он был вызван в Берлин на встречу с А. Розенбергом[55].
РОВС неоднократно выражал свое желание и готовность участвовать в любом военном конфликте против СССР. О том можно судить по некоторым тезисам, продекларованным Русским общевоинским союзом.
«Цель Белого движения предуказана сущностью этого движения и его основоположниками и вождями, — отмечалось в этих тезисах. — Она заключается: 1) в освобождении России от большевистского ига и 2) в восстановлении в России национально-правовой государственности, отвечающей религиозному и национальному самосознанию народа и историческими путями, нарушенной российской смутой.
Мы ничего для себя не ищем, а все силы и даже жизнь отдаем на служение Родине. Это нам завещано всеми вождями Белого движения и тем величайшим патриотическим напряжением и жертвенностью, которыми сопровождалась борьба на всех белых фронтах и которые приведут нас к достижению поставленных целей»[56].
Однако общее количество участвовавших в Советско-финляндской войне было весьма невелико. Так, в письме от 29 января 1940 года к Е.И. Балабину П.Н. Краснов писал: «Много говорят о создании плацдарма для нового "белого" движения в Финляндии. Пока таких возможностей нет и работа там, против большевиков, доступна лишь для одиночек»[57].
Весной 1941 года войсками фашистского блока проводилась Балканская кампания. В апреля 1941 года Германия напала на Югославию. 13 апреля занят Белград. 17 апреля подписан акт о безоговорочной капитуляции югославской армии.
А. Казанцев, российский эмигрант, вспоминая о времени фашистской оккупации, писал, что тот, кто пережил годы немецкой оккупации, где бы то ни было в Европе, всю жизнь не забудет состояния невыносимого психологического гнета, которое эта оккупация неизменно несла с собой. Он отмечал, что Белград не стал исключением из общего правила:
«Атмосфера страха, психологического надлома в массах достигается не только бесчеловечной, но, еще того больше, бессмысленной жестокостью, — отмечал Казанцев. — Немцы владели этой техникой в совершенстве. Наряду с арестами и расстрелами сотен и тысяч они тяжелым прессом ломали психологию масс, миллионов, всего народа. Теми же методами и по тому же принципу: чем бессмысленнее, чем непонятнее, тем больше эффект.
С наступлением темноты в городе начинается стрельба, целую ночь гремят отдельные выстрелы и длинные очереди автоматов. Это немецкие патрули бьют по всему живому, что мелькает на пустынных улицах.
Каждое утро жители находят пять—шесть плавающих в крови трупов.
В эмигрантском русском мирке большая тревога: начались аресты и среди русских. Аресты, гнетущие своей непонятностью, а, может быть, являющимися исполнением какого-то большого неизвестного нам плана. От этого становится еще тревожнее. По какому признаку берут, кого и за что — понять невозможно. Берут людей, всегда далеко стоявших от всякой политики, берут людей, известных раньше, как германофилов, берут людей без всяких признаков вообще.
Берут партиями. Держат неделю — две и кого-то без допроса выпускают, а кто-то остается сидеть. Берут других. Кого-то уже увезли в Германию, говорят — в концентрационный лагерь. Этих оплакивают, как навсегда потерянных». И далее: «Много арестованных в кругах русской профессуры университета, арестованы известные адвокаты, врачи, видные общественные деятели»[58].
По мнению Д. Ковалевского, с начала Второй мировой войны, вплоть до 1941 года, русская военная эмиграция в Югославии оставалась безучастной и равнодушной к происходящим политическим процессам, так как в своем большинстве, монархически настроенная, она никогда не видела в национал-социализме образца, могущего быть перенесенным в строительство национальной России, как не видела в начавшейся войне никаких признаков того, что она может способствовать освобождению России[59].
Это утверждение представляется сомнительным, так как известно, что сразу после начала оккупации Югославии многие российские эмигранты посылали Гитлеру благодарственные телеграммы «за освобождение от двадцатилетнего рабства в Югославии». Были и такие послания: «Пришло наше время. Да здравствует Гитлер и мощная немецкая армия, с которой мы идем плечом к плечу в бескомпромиссной борьбе против наших смертельных врагов коммунистов»[60].
В.В. Захаров и С.А. Колунтаев сделали вывод, что после заключения пакта о ненападении СССР с Германией в Югославии политическая активность антисоветских организаций упала, но сразу после вторжения германских войск в страну она вновь возросла, и в условиях оккупации все русские белоэмигрантские организации перешли в распоряжение германских властей[61].
Козлитин также отмечал, что в первое время после оккупации российская эмиграция в Югославии оказалась без руководства и защиты, так как державная комиссия фактически перестала существовать. Ее председатель А. Белич не пользовался авторитетом у новых властей. Секретарь комиссии Е.Е. Ковалевский погиб во время первой немецкой бомбардировки столицы. В.Н. Штрандтман попытался вступить в контакт с немецкими властями, но был арестован по обвинению в связях с англичанами и французами.
Немцы не считались и с митрополитом Анастасием, который, по их мнению, скомпрометировал себя контактами с англиканской церковью в предвоенные годы. Сербский патриарх Гавриил считал: «Митрополит Анастасий с великой мудростью и тактом держался при немецкой оккупации, был всегда лояльным к сербам, из-за чего не пользовался доверием немцев и несколько раз подвергался оскорбительным обыскам»[62].
В апреле 1941 года немецкие оккупационные власти в Сербии вместо Державной комиссии сформировали Бюро по делам русских беженцев в Сербии. Первоначально его возглавил инженер Иванов. Однако, как писал В. Маевский, он оказался недостаточно энергичным и вскоре был отстранен. Вместо него приказом командующего вооруженными немецкими силами в Сербии от 22 мая 1941 года был назначен генерал М.Ф. Скородумов — «искренний русский патриот», «безукоризненно честный человек», но слишком прямолинейный и плохо ориентировавшийся в политической обстановке[63]. Осенью того же года М.Ф. Скородумов был смещен, а его место занял генерал В.В. Крейтер. По характеристике В. Маевского, «человек честный и не глупый, но лишенный организаторских способностей и силы воли». В состав Бюро кроме указанных лиц входили В.И. Базаревич, В.Э. Зборовский, В.Г. Науменко, И.С. Свинцов, Б.А. Штейфон и др. При этом органе, положение о полномочиях которого не было опубликовано и которое размещалось в здании бывшего российского посольства, были сформированы отделы: консультационно-консульский, культурно-просветительный, военный и др.[64]
Козлитин отмечал, что определенная часть русской и украинской эмиграции уже в первые дни выразила солидарность с Германией и готовность сотрудничать с оккупационными властями. По его мнению, таких было меньшинство. «От их имени, — писал он, — выступали генерал М.Ф. Скородумов, Бюро по делам русских беженцев, члены Русского национального союза участников войны («туркуловцы») и некоторые другие. Большинство рядовых эмигрантов отнеслось к немцам сдержанно. Сербская же общественность воспринимала именно явных германофилов среди русских и украинских эмигрантов как подлинных выразителей чаяний и стремлений всей эмиграции. Поэтому многие сербы обвиняли эмигрантов в предательстве и пособничестве оккупантам. С мая 1941 г. российских эмигрантов в Сербии стали удалять из государственной и частной службы...»[65].
Таким образом, несмотря на то, что все организации российской эмиграции в Югославии перешли в распоряжение немецких властей, неправильно было бы считать, что все российские эмигранты с радостью восприняли фашистскую оккупацию. Эмигранты, как принявшие подданство, так и не принявшие, были призваны в югославскую армию. Многие пошли добровольно. Начальник IV отдела РОВС генерал Барабович, начальник Кубанской казачьей дивизии генерал Зборовский, командир Гвардейского казачьего дивизиона полковник Рогожин предоставили себя и возглавляемые ими части в распоряжение югославского военного командования. И только молниеносное окончание войны не позволило им практически использовать эти предложения. Тем фактом, что многие из воевавших были взяты в плен и увезены в Германию, по мнению Д. Ковалевского, объясняется то, что впоследствии в Русском охранном корпусе в Германии чувствовался недостаток людей именно призывного возраста[66].
Российские эмигранты в Югославии разделили судьбу белградцев: они «...арестовывались, отвозились в концлагерь на Баннице, расстреливались или отвозились в другие немецкие лагеря»[67].
По воспоминаниям хранителя русского музея в Югославии отца Василия, около двухсот человек пошли добровольно служить в гестапо и абвер. Многие русские были ранены, погибли, были взяты в плен. Многим из плена удалось бежать. «Много русских сложили головы при обороне Белграда. Был такой поручик Шель, русский из немцев... А у Шеля была рота сербских солдат. Вооружение — старые ружья. А сам Шель на лошади, с саблей. Солдатам своим сказал: «Расходитесь по домам, со мной остаются только добровольцы», — и поскакал напролом со своей тупой саблей навстречу танкам. Немцы его тут же срезали. Потом нашли при нем документы, очень удивились, узнав, что это русский человек. Даже похоронили его потом с воинскими почестями, как героя — вот какая была странность... Был еще такой Трофимов Саша, полковник-артиллерист... Тоже служил в армии... Трофимов ушел в партизаны, сидел в лагере. После войны был начальником артиллерии Югославской народной армии... Вообще должен сказать, обстановка во время войны в Белграде была антифашистская. А наши русские ребята ходили по Белграду и пели: «Москва моя, страна моя, ты самая любимая». Немцы советских песен не знали, слов не понимали, а все вокруг молчали. Бывало, по воскресеньям маршем идут русские мальчики по улицам и поют. И ничего ни разу не случилось»[68].
Воспоминания очевидцев об атмосфере, царившей в Югославии и об участии российской эмиграции в военных действиях в первый период Второй мировой войны и годы немецкой оккупации, как и факты приводимые исследователями, являются весьма противоречивыми. Это объясняется различными политическими взглядами российской эмиграции в Югославии, диапазон которых был весьма широк, — от германофильских, профашистских, пораженческих до оборонческих, коммунистических, просоветских. Вследствие этого говорить о том, что в Югославии, как и в Болгарии, осела бывшая часть чинов врангелевской армии и что поэтому почти все русские разделяли правые политические взгляды[69], представляется неверным.
В немецком протекторате Чехии и Моравии отношение к начавшейся Второй мировой войне российской эмиграции также было дифференцированным. Так, в приказе начальника генерального штаба генерал-майора Лампе начальникам Галлиполийского союза в протекторате за № 128 от 27 мая 1940 года говорилось, что на всем пространстве Чехии и Моравии производится сбор пожертвований в пользу германского Красного Креста. Аргументировалось проведение этого мероприятия следующим образом: «Наша организация должна принять в этом сборе деятельное участие, должна принять не только в порядке лояльности и благодарности за полное благожелательства к нам отношение со стороны немецких властей, но и в порядке посильного морального участия в той гигантской борьбе за национальные и социальные начала, которую ведет германский народ, за начала во многом близкие нам, участникам Белого движения.
От результатов этой борьбы зависит в будущем новое политическое и социальное устройство Европы. Мы верим, что этот новый порядок вещей отразится благотворно и на судьбе нашего Отечества»[70].
В то же время другая часть эмиграции участвовала в антифашистском, оборонческом движении. Лидер евразийской группы П.Н. Савицкий активно работал в патриотическом движении среди российской эмиграции. В условиях немецкой оккупации он находился в трудном положении, так как являлся директором русской гимназии и вынужден был внешне сотрудничать с оккупантами. Варшавский писал: «...Помню один знаменательный вечер в этой гимназии в самом начале Второй мировой войны. Гимназический хор, выйдя на эстраду, вдруг с горячим подъемом грянул: «Скажи-ка, дядя, ведь недаром Москва, спаленная пожаром...». Я был на этом вечере и, как многие другие, был охвачен глубоким волнением. Раздались бешенные аплодисменты. Савицкий сидел в первом ряду и любезно беседовал с представителем немецких властей. Войны с Россией тогда еще не было, но близость и неизбежность ее всеми ощущались. Многие русские в публике громко плакали»[71].
Таким образом, полярность взглядов на фашизм, Вторую мировую войну и участие в ней российской эмиграции на той или иной стороне были присущи каждой из стран, где проживали российские эмигранты. Ни в одной стране не было единодушного «одного» лагеря восприятия этих вопросов. Определенное исключение составляла Германия.
В конце 1930-х годов Германию в основном покинули сторонники левых и либеральных взглядов. Были и те, кто остался в Германии и не был при этом приверженцем фашистской идеологии. Так, Федор Степун, будучи противником большевизма и уволенный немецкими властями из Дрезденского высшего технического училища из-за «неисправимой русскости, жидофильства и склонности к религиозному мракобесию», писал: «...В большевистской Москве можно было говорить и творить вещи, за которые в Германии тебя сразу же посадили бы в концентрационный лагерь»[72].
Но в основном в нацистской Германии в начале Второй мировой войны оставались носители германофильских и профашистских настроений. Германофильство некоторых российских эмигрантов нельзя связывать лишь с приходом Гитлера к власти, так как они были сильны еще до становления национал-социалистской партии[73].
2 сентября 1939 года по Объединению русских воинских союзов был объявлен приказ за № 13 начальника Объединения генерального штаба генерал-майора фон Лампе. В приказе подчеркивалось:
«Подавляющая часть чинов возглавляемого мною Объединения проживает на территории вновь созданной Велико-Германии, государства вошедшие в состав которой оказали нам гостеприимство и дали нам приют после тяжелых переживаний наших в период русской революции и борьбы на белых фронтах Гражданской войны в России.
Основными принципами наших воинских организаций, образовавшихся на чужбине, всегда были: верность традициям Российской императорской армии и заветам наших белых вождей, непримиримость по отношению к коммунизму в России и невмешательство во внутреннюю и политическую жизнь приютивших нас стран.
Ныне Велико-Германия переживает решительный исторический момент своего бытия. Это естественно волнует также и чинов нашего Объединения».
И в следствие этого он считал, что «в такие дни мы все должны быть и с к л ю ч и т е л ь н о л о я л ь н ы м и по отношению к давшей нам кров стране. Долг признательности за многолетнее гостеприимство о б я з ы в а е т нас всеми силами отзываться на обращения ее представителей к нам в том или ином случае, стараясь, как и чем можно помочь ей в ее переживаниях, разумеется, оставаясь верными нашим основным принципам.
К этому я и призываю всех чинов возглавляемого мною Объединения»[74].
Германский отдел Русского общевоинского союза был выведен из подчинения центра, находящегося в Париже, и переименован в Объединение русских воинских союзов во главе с генералом А.А. фон Лампе, штаб-квартира которого размещалась в Берлине. Устав РОВС был утвержден германским судом 7 сентября 1939 года. Подтверждением тому, что российские эмигранты в Германии старались себя вести лояльно и корректно в соответствии с военным временем и международным положением, могут служить письма. Например, в письме от 7 октября 1940 года П.Н. Краснова Е.И. Балабину говорилось: «Вы собираетесь торжественно и празднично, с речами и гимнами праздновать праздники трех казачьих войск. Мысль прекрасная, но позвольте мне высказать Вам некоторые свои соображения.
1) Мы не живем дома, мы в гостях, и хозяева наши находятся в настоящее время в самом решительном фазисе страшной и небывало жесткой войны. ...не до праздников теперь, когда война находится в полном разгаре и каждый день уносит многие жертвы.
2) В силу известных Вам обстоятельств Германия принуждена, скрепя сердце, дружить с СССР. За нами, не признавшими большевистскую власть, верными старой России людьми, неустанно в много пар глаз следят большевики и используют нам во вред всякую нашу оплошность.
3) Но — главное: наши казаки во Франции, в лимитрофах, отошедших к СССР, находятся в небывало тяжелом положении. ...но особенно печальны известия из Франции, где казаков ожидает безработица, а с нею голод и холод наступающей зимы... Как в такие дни нужно особенно бережно и тактично п р а з д н о в а т ь..»[75].
Комментируя в письме к Балабину от 11 сентября 1940 года действия немецкой администрации в отношении решения казачьих организационных вопросов, Краснов писал: «О назначении Вас атаманом на весь Третий Рейх давно хлопочет генерал Бискупский, но сейчас немцам, вполне понятно, не до этого: война находиться в самом решительном фазисе и некому и некогда решить этот очень маленький для государства вопрос»[76].
В следующем письме, продолжая тему взаимоотношения российской эмиграции и немецкой администрации, полностью становясь на сторону последней, П.Н. Краснов отмечал: «По отношению к оплате Вашего труда немцы, пожалуй, пока правы, не они назначили Вас атаманом, но сами казаки жаждали иметь своего представителя, поэтому им, то есть казакам, и нужно оплачивать его. Вам нужно, ставши Атаманом, всех казаков прибрав их всех, расселенных и б е з р а б о т н ы х, к своим рукам, стать нужным немцам, как авторитетное лицо, вот тогда вопрос уже станет не о ста марках, а о совсем другой организации Вашего управления. Они платят украинцам потому, что те сумели доказать, что в случае осложнения с СССР, они будут полезны немцам, и вот немцы, не разбираясь в людях, их и прикармливают. Но это позорно для получающих эти подачки за измену Родине»[77].
Российская эмиграция отдавала себе отчет в том, что вопросы насущные и важные для нее были для немецкой администрации второстепенными и что свою важность и значимость для рейха надо еще доказать.
В 1941 году для большинства эмигрантов стало ясно, что войны Германии с СССР не миновать. Естественно, что различные слои российской эмиграции воспринимали это по разному. Н.А. Кривошеина вспоминала, что весной 1941 года настроение стало тревожнее, так как все ждали что вот-вот разразиться война: «Мы понимали, что немцы не ограничатся тем, чтобы аккуратно занимать юго-восток Европы, одну страну за другой. Ходили всякие слухи...»[78].
Начальникам Русских воинских групп в Праге в июне 1941 года был адресован рапорт штабс-капитана Доброхотова, в котором были изложены соображения, которые должны были быть положены в основу дальнейшей деятельности всех Галлиполийских организаций и, в частности, Галлиполийского союза в Праге. Работа отражала наиболее радикальные взгляды прогермански, «пораженчески» настроенной части российской эмиграции.
Доброхотов отмечал, что после ряда блестящих побед немецкого оружия и военного искусства и после того, как война оставила пределы Европы и была перенесена на Английские острова, в Северную Африку и на Ближний Восток, можно было не сомневаться в конечной победе и торжестве нового порядка в Европе и «даже во всем свете». Далее он писал, что военное поражение Франции, Бельгии, Голландии и смертельная опасность, нависшая над головой Англии, «т.е. крушение всей так называемой "Версальской постройки" должно быть воспринимаемо всеми русскими людьми с чувством глубокого удовлетворения, ибо в настоящую войну были побеждены те державы, которые, будучи нашими союзниками в войне 1914—1918 гг., в критический для России момент не только ее не поддержали, но и совершенно открыто помогали ее врагам — агентам и правительству III интернационала, забыв, что победа их в 1918 году была куплена ценой русской крови»[79].
По его мнению, уничтожение Чехословакии, Польши, Югославии и поражение Греции должно было восприниматься «как достойный конец братской и славянской “благодарности” по отношению к России». Он вспоминал враждебное отношение поляков, грабежи и разбои чешских легионов в Сибири, убийство адмирала Колчака и т.д. Только Югославия могла составлять некоторое исключение из этого общего правила и то до момента смерти короля Александра.
«Тем, кто в этом отношении придерживается иного взгляда, — пишет далее Доброхотов, — необходимо вспомнить, почему Россия начала войну в 1914 году, при каких невыгодных условиях для России во имя соблюдения союзнических обязательств, какую поддержку встречали наши Белые армии от союзников, какие страдания переносит русский народ в результате несчастной войны и революции, какие мытарства претерпевали мы, русские за рубежом, сколько унижений и оскорблений нам пришлось выслушать и пережить в изгнании, кто явился попустителем и соучастником убийства царской семьи, генералов Кутепова и Миллера и многих миллионов русских людей всех сословий и возрастов»[80].
Доброхотов подчеркивал, что надвигаются события, которые будут решающими в судьбах России, принесут ей оздоровление и новый порядок, установленный в Европе, и потому долг всех русских в эмиграции способствовать скорейшей победе нового порядка. Он отмечал, что неправильно смотреть на войну как на «беспредельную немецкую экспансию, как на желание немецкого народа овладеть всем миром и подчинить себе все народы силою оружия». Признавая, что идея реванша имела место, он писал, что она «уже получила свое удовлетворение в Компьенском лесу».
Главное, на что обращал внимание Доброхотов, это то , что в своих основных чертах и в главных мыслях «новое мировозрение» близко и родственно нашей белой идее; тот же национализм, и та же социальная справедливость; только по условиям и особенностям западно-европейской жизни в нем отсутствует третий элемент, присущий нашей белой идее, церковь. Однако, никогда не надо забывать, что ни национал-социализм, ни фашизм не суть «товары для вывода».
У него не вызывало сомнение, что «...союз, заключенный между Германией и СССР, есть явление временное, тактический прием, обеспечивающий Германию на время с востока и действующий на психологию масс противника — что и наблюдалось во Франции».
Анализируя возможность освобождения России от «еврейско-коммунистического рабства», он рассматривал несколько вариантов — «внутренний переворот под дипломатическим давлением и по указанию Германии, так что Россия обретет государственный строй, способный принять деятельное участие в устройстве новой жизни в Европе» или «свержение большевиков произойдет вследствие вмешательства немецких вооруженных сил и на всей территории теперешней СССР будет установлена русская власть, дружественная державам тройственного пакта». В худшем случае он рассматривал вариант отторжения от СССР «окраинных областей (напр. Малороссия, Казачьи округа, Кавказ)» и образование самостоятельных государств под протекторатом Германии на подобие Словакии и Хорватии. И что эти новые государства «либо сыграют роль бикфордова шнура для взрыва коммунистической цитадели, либо послужат отправным пунктом для свержения коммунистического строя в оставшейся части СССР». Особо он подчеркивал, что и в том и в другом случае образование на территории СССР новых государств нельзя будет рассматривать как расчленение России, а как «освобождение части русского народа от коммунистического ига».
Признавая, что решение этого вопроса сводится к тому, какая точка зрения возобладает в правящих кругах Германии, он высказывал некоторые опасения, что верх может взять политика близорукая. Поэтому нельзя закрывать глаза на ту опасность, которая кроется в том, что возьмет верх политика близорукая, сводящаяся к тому, что «сильная национальная Россия соседям не нужна и что выгоднее иметь дело в России с таким порядком, при котором российским простором можно распоряжаться по своему усмотрению».
Далее он отмечал немецкий реализм, здравый смысл и поучительность для немецкого народа уроков истории, это позволяло ему надеяться, что «преодолеет точка зрения более дальновидная, политика, рассчитанная на многие десятилетия вперед, стремление оздоровить всю Европу и осуществить естественный союз двух великих народов — русского и немецкого, живущих в непосредственной близости друг с другом, т.е. политика, не расчленения и ослабления России, а политика установления порядка на 1/6 части суши земного шара, каковое положение единственно может обеспечить благоденствие мира на долгие годы».
Он отмечал, что участие в «грядущих событиях» будет зависеть от перечисленных возможностей. «Может быть нам придется взяться опять за оружие в качестве офицеров и солдат возродившейся Русской армии, может быть нам придется работать в качестве инженеров, мастеров, рабочих, администраторов, учителей, докторов, судей, чиновников различных отраслей и специальностей или общественных деятелей».
Из всего вышесказанного он делал вывод, что российской эмиграции «надлежит быть готовой ко всему и, в частности, к тому, что надо будет не только налаживать новую жизнь и сглаживать острые углы и шероховатости первых дней, но и самим приспосабливаться к новым условиям работы и проводить в практическую жизнь идею о необходимости воссоздания могущества и единства России»[81].
Приближение войны Германии с СССР достаточно наглядно отразилось в циркулярах и приказах (июнь 1941 г.) по военным эмигрантским формированиям. Так, 17 июня штабс-капитан Доброхотов циркулярно сообщал: «Я обращаюсь к Вам с призывом спокойно и твердо, как подобает галлиполийцам — русским офицерам и солдатам, идти навстречу надвигающимся событиям, всегда помятуя, что наши начальники учитывают все возможности и воодушевлены целью: воссоздание России и сохранение чести русского имени»[82].
Как уже отмечалось, далеко не все разделяли подобные настроения. Были и те, кто еще до начала нападения на СССР одними из первых активно начали бороться с фашизмом. Выходцы из России Вильде и Левицкий уже в марте 1940 года организовали антифашистское движение «Сопротивление», которое стало символом борьбы с агрессором в Европе.
Ощущение надвигающейся войны с СССР у российской эмиграции было подкреплено реалиями окружающей их действительности. У пораженчески настроенной части эмиграции наступающие события ассоциировались с позитивными изменениями в их жизни, с возможностью возвратиться на Родину, правда они сами не до конца ясно понимали, что это будет за страна, и в каком качестве они вернуться. Некоторые из них старались всячески подчеркнуть свое отношения к фашизму, продемонстрировать свою преданность и лояльность.
Патриотически, оборончески настроенная российская эмиграция, предвидя роковые для советской России события, осуждала возможное участие в войне на стороне фашистов. Значительная часть российской эмиграции, внешне оставаясь нейтральной, занимала выжидательную позицию. Однако все понимали, что грядущая война обязательно затронет российскую эмиграцию. 16 апреля 1941 года П.Н. Краснов писал Е.И. Балабину: «События для русской эмиграции чрезвычайные. Я боюсь, что после этой великой войны и самая эмиграция погибнет и потеряет свой смысл»[83]. Не надеялся ли он, приняв в войне сторону фашистской Германии, спасти тем самым силу, за которую так опасался? Однако, разделившаяся на два враждующих лагеря эта сила — белая эмиграция, оказавшаяся по обе стороны баррикад Второй мировой войны, не только усилила давнишнюю вековую драму собственного народа, но и приговорила к трагическому исходу саму себя.
ПРИМЕЧАНИЯ